говорят люди благоразумные, а нежным и мягким, который у такого человека звучит особенно чарующе, — ты должна набраться терпения и ждать. Поверь, все кончится хорошо, намного лучше, чем если ты поспешишь.

— Но набраться терпения так трудно! — жалобно заметила Мэри.

— Да, моя дорогая. Терпение, по-моему, самый тяжкий труд, какой только выпадает на долю нас всех. Ждать гораздо труднее, чем делать. Я узнала это из-за моих глаз, а многие узнают, когда им приходится ухаживать за больными. Но это одно из испытаний, которые посылает нам Бог. — И, помолчав, добавила: — Ты давно не навещала его матери?

— Давно. Уже несколько недель будет. Когда я была у нее последний раз, она так со мной обошлась, что мне подумалось: не хочет она, чтобы я к ней ходила.

— Ну а я на твоем месте пошла бы. Джем узнает, что ты была там, и это принесет тебе гораздо больше пользы, чем письмо, которое к тому же — вот увидишь — тебе совсем нелегко будет написать. Ведь очень трудно сделать так, чтобы в нем было сказано и не слишком много, и не слишком мало. Но мне пора: дедушка уже дома, и я не хочу заставлять его долго ждать — ведь это наш первый вечер вместе после моего возвращения.

Она поднялась со стула, но медлила с прощанием.

— Мэри, — сказала она немного погодя, — я хочу сказать тебе еще кое-что, но не знаю, как лучше начать. Видишь ли, мы с дедушкой знаем, что такое плохие времена, и мы знаем, что отец твой сейчас без работы, а я получаю куда больше денег, чем мне надо. Так вот, душенька: я хочу, чтобы ты взяла у меня этот соверен. А вернешь мне, когда настанут лучшие времена.

В глазах Маргарет, когда она произносила это, стояли слезы.

— Милая Маргарет, не так уж сильно мы сейчас нуждаемся. — Но тут Мэри вспомнила об отце, о том, как он плохо выглядит, о том, что он ест всего раз в день. — И все же, дорогая, если это не обременительно для тебя… Я буду день и ночь работать, чтобы расплатиться с тобой… А дедушка не рассердится?

— Ну что ты, Мэри! Он-то это и надумал, а не я. И пожалуйста, не торопись отдавать, потому что дома денег у нас осталось гораздо больше, чем я даю тебе. Трудно, конечно, быть слепой, зато с деньгами стало намного легче. Да и заработок это приятный — я так люблю петь.

— Жаль, что я этого не умею, — заметила Мэри, глядя на соверен.

— Один человек одним одарен, а другой — другим. Сколько раз, когда я еще видела, я завидовала твоей красоте, Мэри! Мы ведь точно дети — всегда хотим того, чего не имеем. А теперь позволь мне сказать тебе еще одно. Помни: когда у вас будет туго с деньгами, мы очень обидимся, если ты нам не скажешь. Ну, до свидания.

И Маргарет, невзирая на свою слепоту, стремительно выбежала из комнаты, горя желанием поскорее вернуться к деду и стремясь избежать изъявлений благодарности со стороны Мэри.

Разговор с подругой во многом помог Мэри. Он убедил ее в необходимости запастись терпением и надеждой; убедил в том, что Маргарет питает к ней искреннюю дружбу, и наконец, хотя в смысле утешения это играло наименьшую роль (столь малую ценность представляют собою золото и серебро в сравнении с любовью, одаривать которой может каждый), она сжимала сейчас в руке соверен. Сколько можно купить на него! Прежде всего она решила теперь же приготовить вкусный ужин отцу и без долгих раздумий отправилась за покупками в надежде, что, быть может, еще не все продуктовые лавки закрыты, несмотря на поздний час.

В тот вечер в жилище Бартонов было необычно светло и тепло. Когда отец с дочерью сели за стол, стоявший на нем ужин показался им даже чересчур обильным. Ведь они так давно не ели досыта.

Недаром ланкаширцы говорят: «Еда делает храбреца». На другой день Мэри выбрала время и, следуя совету Маргарет, отправилась к миссис Уилсон. Она застала ее одну и встретила гораздо более радушный прием, чем в прошлый раз. Впрочем, миссис Уилсон поспешила сообщить, что Элис нет дома.

— Отправилась на почту, да, наверное, зря. Хочет узнать, нет ли ей письма от ее приемного сына Уилла Уилсона, матроса.

— А почему она решила, что ей должно быть письмо? — поинтересовалась Мэри.

— Да видишь ли, у нас тут сосед ездил в Ливерпуль и сказал, будто туда пришел корабль Уилла. Ну а в прошлый раз, когда Уилл был в Ливерпуле, он говорил Элис, что непременно приехал бы повидаться с ней, но корабль стоял там всего неделю, и у матросов было очень много работы. Поэтому Элис и думает, что уж теперь-то он обязательно приедет, и, как услышит какой шум на улице, прикладывает руку к уху — все думает, может, он. А сегодня вбила себе в голову, что надо ей сходить на почту и спросить, нет ли письма на ее старый адрес — там, неподалеку от вас. Как я ее ни отговаривала — ведь глухая она, да и слепнуть стала: в пяти шагах от себя ничего не видит, — куда там, все равно пошла, бедная старуха.

— А я и не знала, что у нее глаза стали плохи: она, по-моему, хорошо видела, когда жила с нами по соседству.

— Это верно, да только последнее время они у нее совсем ослабли. А что же ты про Джема ничего не спросишь? — заметила миссис Уилсон, которой не терпелось заговорить о том, что ее интересовало больше всего.

— А ведь и в самом деле, — заметила Мэри, залившись краской. — Как же он поживает?

— Не могу тебе сказать, как он сейчас, потому что он ведь теперь в Галифаксе, но в последнем письме, которое он прислал нам во вторник, он писал, что живет очень хорошо. О его удаче-то ты хоть слышала?

К великому огорчению миссис Уилсон, Мэри призналась, что слышала о том, сколько хозяин заплатил Джему за его изобретение.

— Ну что же. А Маргарет сказала тебе, что́ он с этими деньгами сделал? Да только Джем, наверно, и словом ей об этом не обмолвился. А сам как получил эти деньги, так первым долгом попросил хозяина помочь ему купить нам с Элис ренту. У Элис рента пожизненная, но она, бедняжка, по-моему, недолго протянет. Больно она последнее время сдала. Так что, Мэри, мы с ней теперь богатые. Говорят, получать мы будем по двадцать